Любовь должна быть обоюдной (Ильф и Петров) — Викитека

Весной приятно поговорить о достижениях. Деревья, почки, мимозы в кооперативных будках — все это располагает. В такие дни не хочется кусать собратьев по перу и чернилам. Их хочется хвалить, прославлять, подымать на щит и в таком виде носить по всему городу.

И — как грустно — приходится говорить о недостатках. А день такой пленительный. Обидно, товарищи. Но весна весной, а плохих книг появилось порядочно — толстых, непроходимых романов, именинных стишков, а также дохлых повестей. Дохлых по форме и дохлых по содержанию.

Чем это объяснить?

Вот некоторые наблюдения.

В издательство входит обыкновенный молодой человек со скоросшивателем в руках. Он смирно дожидается своей очереди и в комнату редактора вступает, вежливо улыбаясь.

— Тут я вам месяц назад подбросил свой романчик…

— Как называется?

— «Гнезда и седла».

— Да… «Гнезда и седла». Я читал. Читал, читал. Знаете, он нам не подойдет.

— Не подойдет?

— К сожалению. Очень примитивно написано. Даже не верится, что автор этого произведения — писатель.

— Позвольте, товарищ. Я — писатель. Вот пожалуйста. У меня тут собраны все бумаги. Членский билет горкома писателей. Потом паспорт. Видите, проставлено: «Профессия — писатель».

— Нет, вы меня не поняли. Я не сомневаюсь. Но дело в том, что такую книгу мог написать только неопытный писатель, неквалифицированный.

— Как неквалифицированный? Меня оставили при последней перерегистрации. Видите, тут отметка: «Продлить по 1 августа 1934 года». А сейчас у нас апрель, удостоверение еще действительно.

— Но это же, в общем, к делу не относится. Ну, подумайте сами, разве можно так строить сюжет? Ведь это наивно, неинтересно, непрофессионально.

— А распределитель?

— Что распределитель?

— Я состою. Вот карточка. Видите? А вы говорите — непрофессионально.

— Не понимаю, при чем тут карточка?

— Не понимаете? И очень печально, товарищ. Раз я в писательском распределителе — значит, я хороший писатель. Кажется, ясно?

— Возможно, возможно. Но это не играет роли. Разве так работают? В первой же строчке вы пишете: «Отрогин испытывал к наладчице Ольге большого, серьезного, всепоглощающего чувства». Что это за язык? Ведь это нечто невозможное!

— Как раз насчет языка вы меня извините. Насчет языка у меня весьма благополучно. Всех ругали за язык, даже Панферова, я все вырезки подобрал. А про меня там ни одного слова нет. Значит, язык у меня в порядке.

— Товарищ, вы отнимаете у меня время. Мы не можем издать книгу, где на каждой странице попадаются такие метафоры: «Трамваи были убраны флагами, как невесты на ярмарке». Что ж, по-вашему, невесты на ярмарках убраны флагами? Просто чепуха.

— Это безответственное заявление, товарищ. У меня есть протокол заседания литкружка при глазной лечебнице, где я зачел свой роман. И вот резолюция… Сию минуточку, я сейчас ее найду. Ага! «Книга «Гнезда и седла» радует своей красочностью и бодрой образностью, а также написана богатым и красивым языком». Шесть подписей. Пожалуйста. Печать. И на этом фронте у меня все благополучно.

— Одним словом, до свидания.

— Нет, не до свидания. У меня к вам еще одна бумажка есть.

— Не надо мне никакой бумажки. Оставьте меня в покое.

— Это записка. Лично вам.

— Все равно.

— От Ягуар Семеныча.

— От Ягуар Семеныча? Дайте-ка ее сюда. Да вы присядьте. Так, так. Угу. М-м-мда. Не знаю. Может быть, я ошибся. Хорошо, дам ваши «Гнезда» прочесть еще Тигриевскому. Пусть посмотрит. В общем, заходите завтра. А примерный договор пока что набросает Марья Степановна. Завтра и подпишем. Хорошее там у вас место есть, в «Седлах»: Отрогин говорит Ольге насчет идейной непримиримости. Отличное место. Ну, кланяйтесь Ягуару.

«Гнезда и седла» появляются на рынке в картонном переплете, десятитысячным тиражом, с портретом автора и длинным списком опечаток. Автор ходит по городу, высматривая в книжных витринах свое творение, а в это время на заседании в издательстве кипятится оратор:

— Надо, товарищи, поднять, заострить, выпятить, широко развернуть и поставить во весь рост вопросы нашей книжной продукции. Она, товарищи, отстает, хромает, не поспевает, не стоит на уровне…

Он еще говорит, а в другом издательстве, перед другим редактором стоит уже другой автор.

Новый автор — в шубе, с круглыми плечами, с громадным галалитовым мундштуком во рту и в бурках до самого паха. Он не тихий, не вкрадчивый. Это бурный, громкий человек, оптимист, баловень судьбы. О таких подсудимых мечтают начинающие прокуроры.

Он не носит с собой удостоверений и справок. Он не бюрократ, не проситель, не нудная старушка из фельетона, пострадавшая от произвола местных властей. Это пружинный замшевый лев, который, расталкивая плечами неповоротливых и мечтательных бегемотов, шумно продирается к водопою.

Его творческий метод прост и удивителен, как проза Мериме.

Он пишет один раз в жизни. У него есть только одно произведение. Он не Гете, не Лопе де Вега, не Сервантес, нечего там особенно расписываться. Есть дела посерьезней. Рукопись ему нужна, как нужен автогенный аппарат опытному шниферу для вскрывания несгораемых касс.

То, что он сочинил, может быть названо бредом сивой кобылы. Но это не смущает сочинителя.

Он грубо предлагает издательству заключить с ним договор. Издательство грубо отказывает. Тогда он грубо спрашивает, не нужна ли издательству бумага по блату. Издательство застенчиво отвечает, что, конечно, нужна. Тогда он вежливо спрашивает, не примет ли издательство его книгу. Издательство грубо отвечает, что, конечно, примет.

Книга выходит очень быстро, в рекордные сроки. Теперь все в порядке. Автогенный аппарат сделал свое дело. Касса вскрыта. Остается только унести ее содержимое.

Сочинитель предъявляет свою книгу в горком писателей, заполняет анкету («под судом не был, в царской армии был дезертиром, в прошлом агент по сбору объявлений, — одним словом, всегда страдал за правду»), принимается в союз, получает живительный паек. Вообще он с головой погружается в самоотверженную работу по улучшению быта писателей. Он не только не Сервантес, он и не Дон-Кихот, и к донкихотству не склонен. Первую же построенную для писателей квартиру он забирает себе. Имея книгу, членство, особый паек, даже автомобиль, он обладает всеми признаками высокохудожественной литературной единицы.

Теперь единицу, оснащенную новейшей техникой, поймать чрезвычайно трудно. Сил одной милиции не хватит: тут нужны комбинированные действия всех карательных органов с участием пожарных команд, штурмовой авиации, прожекторных частей и звукоуловителей.

А оратор в издательстве все еще стоит над своим графином и, освежая горло кипяченой водой, жалуется:

— Что мы имеем, товарищи, в области качества книжной продукции? В области качества книжной продукции мы, товарищи, имеем определенное отставание. Почему, товарищи, мы имеем определенное отставание в области качества книжной продукции? А черт его знает, почему мы имеем в области качества книжной продукции определенное отставание!

Тут вносят чай в пивных стопках, стоящих по шесть штук сразу в глубокой тарелке для борща. И вопросы книжной продукции глохнут до следующего заседания.

Между тем совсем не нужно тратить кубометры кипяченой воды и загружать глубокие тарелки стопками с чаем, чтобы понять сущность дела. Плохих произведений всегда было больше, чем хороших. Всегда в издательства, помимо талантливых вещей, носили, носят и будут носить всяческую чушь и дичь. Дело обычное, ничего страшного в этом нет. Надо только устроить так, чтобы плохая рукопись не превратилась в книгу. Это обязанность редакторов.

А редактора нередко бывают малодушны, иногда некультурны, иногда неквалифицированны, иногда читают записки, не относящиеся к делу, иногда в них просыпается дух торговли — все иногда бывает.

И к свежему голосу растущей советской литературы примешивается глухое бормотание бездарностей, графоманов, искателей выгод и неучей.

А в литературных делах надо проявлять арктическое мужество.

Не надо делать скидок по знакомству, не надо понижать требований, не надо давать льгот, не надо так уж сильно уважать автора за выслугу лет, не подкрепленную значительными трудами.

Читателю нет дела до литературной кухни. Когда к нему попадает плохая книга, ему все равно, чьи групповые интересы состязались в схватке и кто эту книгу с непонятной торопливостью включил в школьные хрестоматии. Он с отвращением листает какие-нибудь «Гнезда» или «Седла», жмурится от ненатуральных похождений диаграммно-схематического Отрогина и на последней странице находит надпись: «Ответственный редактор 3. Тигриевский». Так как записка Ягуар Семеныча к книге не приложена, то никогда читателю не понять тонких психологических нюансов, побудивших товарища Тигриевского пустить «Седла» в печать. И пусть не обманываются редактора таких книг. Читатель редко считает их ответственными, потому что никакой ответственности они, к сожалению, не несут.

Вот какие неприятные слова приходится говорить радостной весной текущего хозяйственного года. Не сладкое это занятие — портить отношения с отдельными собратьями и делать мрачные намеки. Куда приятнее сидеть вдвоем за одним столиком и сочинять комический роман. Ах, как хорошо! Окно открыто, ветер с юга, чернильница полна до краев. А еще лучше поехать с собратьями целой бригадой куда-нибудь подальше, в Кахетию, в Бухару, в Боржом, что-нибудь такое обследовать, установить связи с местной общественностью, дать там какую-нибудь клятву. Не очень, конечно, обязывающую клятву — ну, написать повесть из жизни боржомцев или включиться в соревнование по отображению благоустройства бухарского оазиса. А потом вернуться в Москву и дать о поездке беседу в «Литературную газету», мельком упомянув о собственных достижениях.

Но ссориться, так уж ссориться серьезно.

Кроме появившихся на прилавке плохих книг типа «Седла» и «Гнезда», еще больший урон несет советское искусство оттого, что многие хорошие книги могли бы появиться, могли бы быть написаны, но не были написаны и не появились потому, что помешала суетливая, коммивояжерская гоньба по стране и помпезные заседания с обменом литературными клятвами.

Никогда путешествие не может помешать писателю работать. И нет места в мире, где бы с такой родительской заботливостью старались дать писателю возможность все увидеть, узнать и понять, как это делается у нас.

Но внимание и средства уделяются вовсе не затем, чтоб люди партиями ездили за несколько тысяч километров торжественно и скучно заседать.

Как часто деньги, предназначенные для расширения писательских горизонтов, тратятся на создание протоколов о том, что литература нужна нам великая, что язык нам нужен богатый, что писатель нам нужен умный. И как часто, создав такой протокол, бригада мчится назад, считая, что взят еще один барьер, отделяющий ее от Шекспира.

Чтобы приблизиться к литературным вершинам, достойным нашего времени, вовсе нет надобности обзаводиться фанерными перегородками, учрежденскими штатами, секциями и человеком комендантского типа в сапогах, лихо раздающим железнодорожные билеты, суточные и подъемные.

И оргкомитет имеет сейчас, перед писательским съездом, возможность стряхнуть с себя литературную пыль, выставить из писательской шеренги людей, ничего общего с искусством не имеющих.

Людям, в литературе случайным, писать романы или рассказы — долго, трудно, неинтересно и невыгодно. Кататься легче. А вместо писательского труда можно заняться высказываниями. Это тоже легко. К тому же создается видимость литературной и общественной деятельности. Фамилия такого писателя постоянно мелькает в литературных органах. Он высказывается по любому поводу, всегда у него наготове десять затертых до блеска строк о детской литературе, о кустарной игрушке, о новой морали, об очередном пленуме оргкомитета, о связи искусства с наукой, о мещанстве, о пользе железных дорог, о борьбе с бешенством или о работе среди женщин.

И никогда в этих высказываниях нет знания предмета. И вообще обо всех затронутых вопросах говорится глухо. Идет речь о себе самом и о своей любви к советской власти.

Что уж там скрывать, товарищи, мы все любим советскую власть. Но любовь к советской власти — это не профессия. Надо еще работать. Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной.

Хороши были бы Каманин и Молоков, если б, вместо того чтобы спасать челюскинцев, они сидели в теплой юрте перед столом, накрытым зеленой скатертью, с походным графинчиком и колокольчиком и посылали бы высказывания о своих сердечных чувствах к правительственной комиссии, ко всем ее членам и председателю.

Летать надо, товарищи, а не ползать. Это давно дал понять Алексей Максимович. Это трудно, ох, как трудно, но без этого обойтись нельзя.

Иначе любовь не будет обоюдной.

Читать онлайн книгу «Илья Ильф и Евгений Петров» бесплатно — Страница 11

Правда, в новых рассказах и фельетонах Ильфа и Петрова как будто не происходило ничего необыкновенного — ни погони за бриллиантами, ни прогулок прозрачного регистратора по улицам фантастического Пищеслава, ни баснословных передряг, в которые то и дело ввергались глупые колоколамцы. Из ежедневной редакционной почты «Правды» писатели выбирали простые житейские факты. На общем фоне поразительных успехов нашей страны во всех областях промышленности, сельского хозяйства, культуры не велик был урон от таких мелочей, как криво сшитые платья пугающих фасонов, безобразная и дорогостоящая мебель, уродующая новое жилье, халтурная книжка для малышей, дурно приготовленный обед в рабочей столовой. Но в действительности они причиняли массу огорчений и неудобств. Из-за того, что темой сатириков теперь часто оказывались разные бытовые неурядицы и досадные мелочи жизни, «правдинские» фельетоны Ильфа и Петрова не становились менее занимательными или менее острыми, а их герои менее опасными, чем Бендер или Воробьянинов. Напротив, в чем-то они оказывались куда опасней.

Михаил Кольцов, в 30-е годы много писавший на бытовые темы, в одном из своих фельетонов заметил, что такие мелочи, как починка сапог, не пустой, а важный рабочий вопрос. «А рабочий — значит партийный». Ильф и Петров на этот счет были того же мнения. Пройдя школу работы с читательским письмом в «Гудке», они-то хорошо знали, что так называемые пустяки, соединяясь вместе и дополняя друг друга, могут вырастать в отталкивающие, неприглядные явления и в тех случаях, когда за бытовыми неурядицами проглядывает всего лишь ординарная глупость и бестолковость, и когда действуют причины посерьезнее — бюрократическая косность, ханжество и рутина. Однако колючие и зубастые рабкоровские заметки, выправленные Ильфом и Петровым для четвертой полосы «Гудка», редко метили дальше обличения конкретных фактов злоупотреблений и конкретных виновников зла. Грозное требование «Под суд!» здесь напрашивалось само собой. В фельетонах для «Правды» сатирикам как будто и не так уж было важно назвать по имени и фамилии бюрократа. Им важно было обличить бюрократизм, как явление вредное, несовместимое с этикой и моралью социалистического общежития. Не случайно герои таких фельетонов, по замечанию критика Е. Добина («Звезда», 1938, № 12), часто были лишены паспорта, индивидуальной характеристики и вместо личных имен получали общественные клички: «Человек с гусем», «Костяная нога» и т. д. Это символы рвачества, блата, равнодушия, хотя и теперь сатирики не могли отказать себе в маленьком удовольствии схватить за шиворот конкретных виновников зла. Но, осуждая черствость, беспардонность, неуважительное отношение к советским людям, Ильф и Петров по-прежнему подчеркивали, что уважение или неуважение к человеку начинается с самого малого, с повседневного, например с заколоченных изнутри парадных подъездов, с перевернутых садовых скамеек, преграждающих на ночь доступ в московские скверы. Уже в «Двенадцати стульях» писатели вышучивали головотяпов, которые сочиняют подобные правила. Это был первый набросок к портрету «служебной тумбы». Сегодня такой человек заколотил в одном месте все парадные подъезды и «закрыл» скверы, завтра — в другом, «спутал работу, сломал чьи-то чудные начинания, проник микробом в чистый и сильный советский организм».

В «правдинских» фельетонах Ильфа и Петрова все эти качества, как в фокусе, собирались в обобщенной фигуре некоего «человека из ведомости», себялюбца, не интересующегося ничем, кроме самого себя (и ближайших родственников — не дальше второго колена), связанного с коллективом исключительно ведомостью на жалованье. Образ «человека из ведомости» многолик. Это он, сделавшись неким швейным начальником, спускает «на низовку» директиву о том, чтобы платья были с бантиками. И вот между животом и грудью пришивается уродливый «директивный бантик». Это он, под именем редактора Саванарыло, ханжески требует от художника «свести на нет» грудь у девушки, изображенной на плакате, потому что грудь — это, знаете ли, неприлично. Это он, в обличье бабы-яги костяной ноги, занявшись организацией летнего отдыха трудящихся, предлагает создать для гуляющих родную производственную обстановку, вырыть в парке культуры и отдыха шахту глубиной в 30 метров и опускать туда в бадье пожилых шахтеров. Завидный проект полезного летнего аттракциона! И представьте радость отдыхающих, когда на дне шахты им еще вручат брошюру: «Доведем до общего сознанья вопросы здорового гулянья».

Но за человеком из ведомости водятся и более серьезные грехи. Он неуважительно обращается со стариками пенсионерами, отказывается уступить такси беременной женщине, которую срочно надо везти в родильный дом. К пришедшему за помощью посетителю канцелярист относится как к лицу подозреваемому, стараясь окружить его множеством формальностей. В любой области, где бы ни заводились такие черствые, безразличные люди, не исключая и среду деятелей искусства, от них был один только ущерб и сплошное огорчение. Даже в самые радостные и торжественные минуты — свадьбы, рождения ребенка, окончания романа или поэмы, когда мир кажется человеку лучше и прекрасней, — над его ухом неожиданно раздавался скрипучий голос угрюмого канцеляриста. Что может быть обычней, проще такой истории: молодой московский доктор, проводя свой отпуск на берегу Черного моря, влюбился в юную одесситку, женился на ней и привез в Москву. Но дальше на сцену явилась костяная нога, и все оказалось фантастически сложно. Люсю не разрешали прописать в Москве. После долгих мытарств доктор схватил жену за руку и привел в милицию.

« — Вот,— сказал он, показывая пальцем на жену.

— Что вот? — спросил его делопроизводитель, поправляя на голове войлочную каску.

— Любимое существо.

— Ну и что же?

— Я обожаю это существо и прошу его прописать на моей площади.

Произошла тяжелая сцена. Она ничего не добавила к тому, что нам уже известно.

— Какие же еще доказательства вам нужны? — надрывался доктор.— Ну, я очень ее люблю. Честное слово, не могу без нее жить. И могу ее поцеловать, если хотите.

Молодые люди, не отводя льстивых взоров от делопроизводителя, поцеловались дрожащими губами. В милиции стало тихо. Делопроизводитель застенчиво отвернулся и сказал:

— А может, у вас фиктивный брак? Просто гражданка хочет устроиться в Москве?

— А может быть, не фиктивный? — застонал «счастливый» муж.— Об этом вы подумали? Вот вы за разбитое стекло берете штраф, а мне кого штрафовать за разбитую жизнь?»

Если попытаться одним словом определить характер и поведение костяной ноги, самым точным будет, пожалуй, слово «равнодушие». Ильф и Петров всем сердцем ненавидели равнодушие и все, что с ним связывалось. Этим словом назван один из самых сильных их фельетонов. В свое время он взволновал миллионы читателей «Правды». В нем писатели заклеймили равнодушного подлеца из числа тех, которые «просились» в будущий роман: «По своей толстовочной внешности и подозрительно новеньким документам он — строитель социализма (хоть сейчас к фотографу!), а по внутренней сущности — мещанин, себялюбец и собственник».

А разве изделия ленивого ума и небрежных, равнодушных рук — эти мужские костюмы одинакового фасона и «цвета чистого траура на небогатых похоронах», эта тяжеловесная нарпитовская пища, явно рассчитанная на какой-то отвлеченный, обезличенный желудок, — не оборотная сторона грубого, неуважительного, равнодушного отношения к человеку, к его законным требованиям и претензиям? Конечно, равнодушие, как писали Ильф и Петров, тонет в большой океанской волне социалистического творчества, потому что равнодушие маленькое явление. Маленькое, но подлое! И оно кусается. Вспомните хотя бы двух обаятельных молодых людей из фельетона «Директивный бантик». Они познакомились на пляже, тут же объяснились в любви, а облачившись в жесткие и тяжкие одежды Москвошвея, не признали друг друга в этих ужасных доспехах. Не признали и навсегда разошлись в разные стороны. В те годы газеты часто писали о скверном качестве одежды, уродующей советского человека. Ильф и Петров только сатирически заострили тему, рассказав, как жестоко пострадали симпатичные молодые люди из-за равнодушия ведомственных закройщиков. Правда, это случай менее драматический, чем с роженицей, когда под угрозой находилась жизнь человека. Эпизод на пляже кажется комической фантазией, водевильным недоразумением. Но вывод и тут напрашивался серьезный. На золотом черноморском песке сатирики разглядели след костяной ноги и очень остро, в смешной гротесковой форме, подняли вопрос о равнодушии.

Да так ли уж и велико было сатирическое заострение? Критики справедливо отмечали, что многие фельетоны Ильфа и Петрова строились на приеме сатирической гиперболы, доведенного почти до абсурда, смешного преувеличения. Однако поступки человека из ведомости часто сами по себе были уже так нелепы, что писателям незачем было прибегать к гиперболе. Молодые влюбленные, приходя в загс «расписываться в собственном счастье», могли увидеть на стене укоризненный плакат: «Поцелуй передает инфекцию», рядом адрес похоронного бюро и заманчивую картинку, где были изображены в тысячекратном увеличении бледные спирохеты, бойкие гонококки и палочки Коха. В углу красовалась искусственная пальма в зеленой кадушке. Этот кошмарный интерьер не был выдуман писателями. Как говорили в таких случаях Ильф и Петров, «выдумать можно было и посмешней». А они только описали интерьер, который выдумала баба-яга костяная нога. Из статьи Сергея Львова «Заметки, сделанные в загсе» (журнал «Знамя», 1959, № 6) мы узнаем, что факты, смахивающие на гротеск, явились лишь иллюстрацией к брошюре «Загс в борьбе за новый быт (Памятка практическому работнику)», изданной в 1931 году. Ее составители так примерно себе и представляли образцовый уголок для венчания.

Воюя с бюрократом и себялюбцем, с человеком преувеличенной осторожности и лишенной смысла строгости, с Горилло и Саванарыло, с безмятежной тумбой и хладнокровной костяной ногой, представляющими себе жизнь в одном измерении, не знающими ее глубины и объема, Ильф и Петров не уставали напоминать, что правило, которое делает жизнь советских людей неудобной и «которое выглядит нужным и важным только на канцелярском столе, рядом с чернильницей, а не с живыми людьми», следует поскорее отменить, пересмотреть, улучшить, потому что его, без сомнения, создала костяная нога. Это должно быть так же ясно, как и то, что обед должен быть съедобным, костюм красивым и, представьте, даже элегантным, а служащий в родильном доме, отвечающий на расспросы взволнованного отца, как чувствует себя молодая жена и принял ли грудь новорожденный,— ласковым и вежливым. «Так легко, так просто! Немножко души, той самой души, которая, как известно, является понятием бессодержательным и ненаучным. Что ж делать, не научно, но полезно».

Когда Ильф и Петров писали фельетон «Равнодушие», они очень жалели, что не удалось установить номера машин, пассажиры которых отказались помочь беременной женщине и доставить ее в родильный дом, жалели, что нельзя уже собрать всех этих черствых людей в Колонном зале Дома союзов и судить всей страной, с прожекторами и микрофонами-усилителями. А если бы показательный процесс все же состоялся? Вероятно, Ильф и Петров не колеблясь взяли бы на себя обязанности общественных обвинителей. Говорят, Петров был человеком исключительной душевной мягкости. О болезненной застенчивости Ильфа друзья рассказывали анекдоты. Евгений Петров однажды даже сделал такую запись: «Мы неизменно отказывались от участия в вечерах, концертах. В тех редких случаях, когда мы все-таки выступали, мне приходилось читать, а Ильф выпивал всю воду из графина. При этом он страшно мучился и говорил, что безумно устал. И это была правда. Его тяготило многолюдное общество». Но, я думаю, верно заметил Илья Эренбург: «Евгений Петров был слишком добр, чтобы глядеть равнодушно на зло». А Лев Славин со своей стороны свидетельствует: «Да, Ильф был мягок, но и непреклонен, добр, но и безжалостен». Сталкиваясь с бесчестьем, с чем-то уродливым в жизни, оба они буквально преображались и тогда уже не скупились на самые резкие и осуждающие слова, даже в самой большой аудитории.

Стержень всякого по-советски усвоенного правила Ильф и Петров усматривали в сердечном и внимательном отношении к людям, чуткость и отзывчивость считали нормой поведения советского человека, а счет за разбитые сердца, за грубо остановленные движения души предъявляли костяной ноге с настоящей гражданской страстностью. Остроумно и темпераментно они доказывали во всех своих фельетонах, что многогранная и многоцветная жизнь советского общества ни в чем не терпит равнодушия. «Если жизнь солнечная, то и цвет одежды не должен быть дождливым». Унылое убранство загсов, допотопные бабушкины буфеты и диваны, костюмы — все одного фасона и, по ироническому замечанию сатириков, «огромного разнообразия цветов» (черного, черно-серого, серо-черного, сероваточерного, грифельного, аспидного, наждачного, цвета передельного чугуна и т. д.) — все это так же несовместимо с эстетикой советского быта, с заботой о воспитании вкусов (потому что вкус зависит и от того, что мы носим, что покупаем, что можем выбрать), как с представлением о красоте новых человеческих отношений несовместима «безмятежная тумба». В сущности говоря, она ведь тоже вещь безобразная, неповоротливая, ненужная в советском доме, как бабушкин буфет, да к тому же еще и очень вредная.

Некоторые конкретные факты, в свое время заставлявшие негодовать Ильфа и Петрова, и по сей день еще не утратили злободневности. Перечитайте сегодняшними глазами фельетон «Костяная нога». В организации работы загсов многое за эти годы изменилось к лучшему. Где тот чудак, который нынче станет пользоваться советами авторов брошюры «Загс в борьбе за новый быт»? Но ведь и сейчас еще раздаются справедливые сетования на то, что в загсах не очень чисто, не очень светло и не так чтобы очень уж весело. В заметках, которые четверть века спустя делал в загсе Сергей Львов, говорилось, что будничная, неторжественная процедура регистрации браков часто обескураживает молодых супругов и что фельетон Ильфа и Петрова никак не назовешь перевернутой страничкой из истории загсов. Впрочем, когда пишешь о фельетонах Ильфа и Петрова, вспоминаешь не столько факты. За три десятилетия факты могли ведь и устареть. И слава богу, если устарели или начинают стареть. Это значит, что сама наша жизнь ушла далеко вперед, что в ней совершилось множество хороших перемен. Не устарела благородная тенденция фельетонов, их общая направленность.

Сейчас, когда партия практически поставила задачу — дать больше материальных и духовных благ людям — строителям коммунизма, такие фельетоны Ильфа и Петрова помогают в сегодняшней борьбе. С какой настойчивостью писатели воспитывали вкус к истинно прекрасному и нетерпимость к безвкусице, к пошлым изделиям маленьких людей из маленького мира, с какой кипучей энергией стремились переносить в наш быт все хорошее, полезное, что наблюдали дома и находили, путешествуя за границей. А как они беспокоились о том, чтобы живое, нужное дело не уничтожилось, не извратилось, попадая в ленивые и равнодушные руки.

Однажды, загоревшись идеей дневной гостиницы, Ильф и Петров написали специальный фельетон, убедительно доказывая, что такие учреждения, одновременно являющиеся и комбинатами бытового обслуживания, могут сыграть большую культурную роль, если только по-настоящему взяться за их организацию. Но, перечислив, что должно быть в дневных гостиницах, они добавляли: «есть не менее важное, чего там быть не должно». В ванной или в душевой «не надо цветов, малахитовых колонн и барельефов, изображающих процессы купания. Главное место должен занимать самый процесс купания».

Это ироническое пожелание стало у Ильфа и Петрова даже своеобразной формулой. Сатирики не раз пользовались ею в различных вариантах, выступая против всяких бездельников, занятых «парадным втиранием очков». В фельетоне «Веселящаяся единица» они высмеяли кампанию борьбы за здоровое гуляние при блистательном отсутствии самого гуляния; в фельетоне «Для полноты счастья» избрали своей мишенью анекдотического заведующего клубом, который, решив уничтожить пыль и грязь, увеличил не число веников, швабр и пылесосов, а количество плакатов, воззваний и увещеваний. Все это, по мнению Ильфа и Петрова, тоже было одним из проявлений равнодушия, безразличия к порученному делу, желанием скрыть под видом бурной деятельности глубокую пассивность, создать видимость работы без всяких признаков какой-либо работы. Поднимая в фельетоне «Дневная гостиница» вопрос о чистоте, Ильф и Петров заранее предвидели ответ: «Опоздали, скажут соответствующие люди, приставленные к этому животрепещущему вопросу. По линии чистоты уже обнаружены сдвиги, расставлены вехи, проведены в жизнь великие мероприятия, каковыми являются всероссийская конференция дворников или, например, принудительная санобработка, введенная в красивейших южных городах нашего Союза».

— Но это же чепуха, товарищи,— замечали фельетонисты.— Для того, чтобы подметать улицы, нужны только две вещи — метла и желание работать. А не поездки, протоколы и не болтливая конференция работников метлы!

Канцелярский язык оппонентов Ильфа и Петрова уже в себе самом содержал элементы разоблачения. Так изъяснялись люди, склонные потопить в бюрократических затеях всякое полезное и необходимое дело. И в других своих фельетонах сатирики охотно прибегали к пародированию бюрократического стиля. Иногда это была своеобразная комическая игра. Принимаясь описывать сугубо канцелярским языком вещи интимные и тонкие, они создавали смешную словесную «чересполосицу»: «Очень трудно покорить сердце женщины. А ведь чего только не делаешь для выполнения этой программы». Но чаще пародирование бюрократического стиля талантливо связывалось с главной задачей — обличения самих бюрократов. Заведующий столовой, который решил заменить общепонятное выражение «накормить посетителя» бюрократическим «охватить едока», а обедающих называет не иначе как «едоцкими единицами», занят главным образом философским обоснованием своей работы. От чисто практических задач — приготовления вкусной и разнообразной пищи — он всячески уклоняется. А разве насмешка над «скучными идеологами отдыха- тельного дела», для которых лето является всего лишь отрезком времени, предназначенным для титанической борьбы за здоровое гулянье, не содержится в первых же строках фельетона «Веселящаяся единица»? Помните, каким смешным диссонансом врезается в поэтическую картинку московского лета ве-домственный бюрократический слог безмятежной тумбы. Недаром эти строки часто приводятся в исследованиях о языке советской сатиры как пример удачного комического использования речевых штампов:

«Вернемся к лету.

Было такое нежное время в текущем бюджетном году. Был такой волшебный квартал — июнь, июль, август, когда косили траву на московских бульварах, летал перинный тополевый пух и в чистом вечернем небе резались наперегонки ласточки.

И, ах, как плохо был проведен этот поэтический отрезок времени!»

В своих фельетонах и рассказах Ильф и Петров по-прежнему много внимания уделяли искусству и литературе. Постепенно из этих остроумных, оперативных выступлений на темы литературной жизни у них составились два больших цикла — «Искусство для главискусства» и «Под сенью изящной словесности», по поводу которых А. Роскин в свое время заметил, что они с успехом заменяли бестемпераментные статьи иных присяжных критиков. Высказывалось даже мнение, что фельетоны об искусстве вообще важнейшие в сборниках Ильфа и Петрова, что здесь авторы проявили наибольшую осведомленность и знание предмета во всех его деталях. Такое утверждение вряд ли справедливо. Если говорить о главной, магистральной теме, то ее определяли такие фельетоны, как «Равнодушие», «Костяная нога», «Директивный бантик», «Безмятежная тумба», «Веселящаяся единица». А фельетоны об искусстве как бы непосредственно продолжали и развивали основную тему. Черствость, равнодушие, канцелярские нравы Ильф и Петров так же свирепо преследовали в среде литераторов, как и в любой другой. Литературный гарпунщик, который, бесцеремонно расталкивая плечами неповоротливых и мечтательных бегемотов, шумно продирался к водопою, действовал не менее нагло, чем приобретатель с протянутой рукой из фельетона «Человек с гусем». Такому литературному добытчику рукописи были нужны, как опытному взломщику несгораемых касс нужен автогенный аппарат.

Рапповские методы руководства литературой, с крикливыми призывами «огреть поленом по хребту» и попытками все заранее регламентировать, сильно смахивали на деятельность костяной ноги. И сатирики высмеивали такие критические «ухватки» рапповцев с позиций своих фельетонов о «человеке из ведомости», который придерживался в отношениях с людьми лишь бессмысленной строгости. Впрочем, «поцелуйный обряд», «великопостный дух смиренномудрия, терпение и великое чувство люб-ве» чрезмерно благодушных литераторов к посредственным произведениям они отвергали не менее решительно. Их собственные убеждения отличались высокой принципиальностью. В начале 30-х годов, когда вся наша страна жила подвигами челюскинцев и гордилась их стойкостью, Ильф и Петров призывали в делах литературных проявлять «арктическое мужество». Эта формула тогда была общепонятной. Уточняя свою позицию, сатирики добавляли: не делать в литературе скидок на знакомства, не понижать требований, не давать льгот за выслугу лет, если они не подкреплены значительными делами. Сатирики хорошо знали цену дутой славы и боялись ее. Это им принадлежат прекрасные слова, адресованные к советским писателям: «Надо не только любить советскую власть, надо сделать так, чтобы и она вас полюбила. Любовь должна быть обоюдной».

Фельетоны Ильфа и Петрова и сегодня остаются в строю, живые среди живых. Им рано покрываться архивной пылью. Да и сами сатирики разве не рвались «в завтра, вперед», уже три десятилетия назад предлагая подумать о запросах завтрашнего дня, его масштабами мерять людей, их чувства и поступки. Они говорили: «Чем ближе подходит страна к осуществлению мечты, которая веками томила человечество, чем яснее рисуются очертания нового общества… тем строже становятся люди к самим себе, тем больше обостряются их зрение и слух, тем ответственнее делается работа каждого — от уборщицы метро, гоняющейся за пылинкой, до директора металлургического завода, руководящего десятками тысяч рабочих и сотнями инженеров. И тем досаднее становится каждая помеха, тем противнее делается всякая глупость».

Белинский однажды заметил, что поэт не может не отразиться в своем произведении как человек, как характер, как натура — словом, как личность. Личность Ильфа и Петрова тоже просвечивает в их фельетонах,— личность писателей, которым глубоко ненавистно все то, что любят герои их сатиры. Эта живая субъективность всегда придавала эмоциональную силу их выступлениям, делала разящим юмор. Они были очень большими патриотами, очень честными советскими писателями, чтобы с равнодушием говорить о плохом,— с равнодушием, которое Ильф и Петров сами же тысячу раз заклеймили в своих фельетонах. Чем яснее рисовались очертания нового общества, тем отвратительней было встречать дураков и бюрократов, наблюдать их тошнотворную деятельность. Читая фельетоны Ильфа и Петрова, мы понимаем, что им это действительно было «нестерпимо», «почти физически больно».

Но, смело взяв на себя обязанности сатириков, они не сделались хмурыми, желчными, болезненно раздражительными людьми, уставшими от своих тяжелых и часто неблагодарных обязанностей. Современники запомнили их деятельными, энергичными, влюбленными в Советскую страну, в ее успехи, в ее замечательных людей. Участвуя в заграничном плавании кораблей Черноморского флота, самые проникновенные и даже растроганные слова, несколько неожиданно для писателей-сатириков, Ильф и Петров посвятили советским морякам. С гордостью они писали в «Правде», что таких выдержанных, культурных и порядочных, в лучшем, рыцарском смысле этого слова, моряков могла воспитать только Советская страна. А как искренне они потешались над иностранными журналистами, которые не хотели верить, что с советских кораблей в порты сходили не кадеты, не гардемарины и даже не переодетые командиры, а рядовые краснофлотцы. Подвиг челюскинцев, исполненное достоинства поведение краснофлотцев, громадные, светлые цехи первенцев пятилетки, насыщенные ультрасовременным оборудованием,— были в глазах Ильфа и Петрова явлениями одного порядка. Это было то новое, что повсеместно становилось реальностью, бытом, вселяя непререкаемую веру в наши успехи, в то, что мы все преодолеем, что иначе и не может быть. Очень хорошо говорил несколько лет назад Юрий Олеша на вечере памяти Ильфа:

«Жизнь, которую они оба так любили, советская жизнь — тогда вступала в свой расцвет. И эти две фигуры — праздничные, нарядные, на редкость привлекательные, чистые и очень порядочные — кажутся мне движущимися на фоне наших строек, дымящихся заводов, колхозных полей, гаваней. Они участвовали в этой стройке деятельно, яростно, темпераментно, как люди, побившиеся об заклад, что выйдет».

8. БОЛЬШАЯ МАЛЕНЬКАЯ АМЕРИКА

В конце 1935 года Ильф и Петров совершили путешествие в Соединенные Штаты. Еще в самом начале своего пребывания в Америке они получили приглашение позавтракать в одном из клубов нью-йоркских литераторов и журналистов. Каждый, кто получал такое приглашение и считался почетным гостем клуба, обязан был произнести во время завтрака какую-нибудь шуточную речь. Петров тоже произнес речь. Он сказал, что вместе с Ильфом пересек океан, чтобы познакомиться с Америкой. Однако всюду, куда бы они ни приехали, их предупреждали, что это еще не Америка и для того, чтобы узнать, где она находится, надо ехать дальше. В веселой шутке была доля правды. Решив найти настоящую Америку, Ильф и Петров отправились в маленьком «фордике» путешествовать по стране. В этой «серой заводной мышке», как они окрестили свой автомобиль, Ильф и Петров проехали за два месяца десять тысяч миль, побывали в двадцати пяти штатах и в нескольких сотнях городов, перевалили через Скалистые горы. Они дышали сухим воздухом пустынь и прерий, беседовали с американскими инженерами, которые работали у нас, на стройках первой пятилетки, и с советскими специалистами, которые приезжали учиться на заводы Форда. Они подсаживали в свою машину «хич-хайкеров»,— так называют в Америке людей, которые просят их подвезти,— бывали в гостях у фермеров, капиталистов, рабочих, встречались с Эрнестом Хемингуэем и Генри Фордом, с Эптоном Синклером, Линкольном Стеффенсом и большим нашим другом, неутомимым публицистом Альбертом Рис Вильямсом, посетившим Россию вместе с Джоном Ридом еще в 1917 году. Так шаг за шагом, из дорожных впечатлений, раздумий, встреч, у Ильфа и Петрова складывался образ настоящей Америки — официальной и неофициальной, парадной и будничной, комфортабельной и бедной, Америки небоскребов и маленьких одноэтажных городков, страны непомерного богатства и непомерной нищеты, которую по возвращении на родину они описали в «Одноэтажной Америке».

Много лет прошло с той поры, когда впервые появилась эта книга-очерк, книга-репортаж, прекрасный образец работы писателей-журналистов. Очень много лет и очень мало. Всего двадцать пять лет. Но сколько воды утекло за эти годы! Ильф и Петров застали рузвельтовскую Америку, ту, которая в 1933 году установила нормальные дипломатические отношения с Советской Россией и через несколько лет стала нашим союзником в войне против гитлеровской Германии. Конечно, путешествуя по стране, Ильф и Петров встречали достаточно американцев, ослепленных и одураченных антисоветской пропагандой. Но призрак «холодной войны» тогда еще не так отравлял людям существование. Противники разрядки международной напряженности встречали меньше сочувствия, чем сторонники разрядки, выступавшие за расширение деловых, дружеских контактов с СССР. Группа советских писателей и журналистов, в 1956 году, в разгар «холодной войны» проезжавшая почти по следу машины Ильфа и Петрова, видела уже совсем другую Америку. «Время было другое,— писал Борис Полевой,— другие встречались нам люди». В этом смысле Ильфу и Петрову «повезло» гораздо больше. На них не спускали «молодцов-удальцов», как спускали на советских писателей в 1956 году, чтобы спровоцировать скандал и отравить пребывание в Соединенных Штатах. Ильф и Петров многое повидали. Им не чинили на каждом шагу препятствий. В те годы гости из Советского Союза могли общаться с американцами «без наручников». Но если враждебные силы не выступали столь открыто, то это не значит, что они не напоминали о себе.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

Вечная любовь Ильи Ильфа | Хронотон

Поэты и художники

Будущая жена Ильи Ильфа была моложе его на семь лет и одну неделю. Маруся Тарасенко родилась в семье полтавского казака, осевшего в Одессе и ставшего пекарем.

Это красивая, золотоволосая, хрупкая девушка училась в частной гимназии, затем поступила в художественное училище — Маруся была целиком поглощена живописью.

После революции как грибы росли различные творческие объединения. Илья Ильф входил в «Коллектив поэтов», а Маруся состояла членом «Коллектива художниц». Два этих объединения часто соприкасались, спорили до хрипоты об искусстве, читали стихи и рассказы, обсуждали картины. И на этих встречах однажды зародилось величайшее чувство.

Илья Ильф полюбил Марусю Тарасенко — глубоко, искренне и на всю жизнь. В октябре 1922 года он впервые прикоснулся к ее руке и понял, что любит именно эту девушку. Она ответила ему взаимностью, и чувство захватило обоих. Он позировал ей для картин и читал ей свои стихи…

И хотя любимая девушка была рядом, он писал ей любовные письма — в те минуты, когда они расставались… «Мне незачем писать тебе, раз мы можем видеться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Мне кажется, что любил тебя еще тогда, когда зимой, под ветер, разлетевшийся по скользкому снегу, случайно встречался с тобой. Если с головой завернуться в одеяло и прижаться в угол, можно ощутить твое дуновение, теплое и легкое. Завтра утром я приду к тебе, чтобы отдать письма и взглянуть на тебя. Но одно письмо я оставляю при себе. Если кричат пароходы ночью и если ночью кричат журавли, это то, чего еще не было, и как больно я тебя люблю».

Москва для любимой

Затем Илья Ильф решил переехать в Москву — чтобы покорить ее для любимой. Маруся пока не могла переехать с ним, потому что столицу в то время терзал жилищный кризис.

Ильф жил сначала у Валентина Катаева, затем перебрался в скученное и шумное общежитие, послужившее прототипом «Общежития имени монаха Бертольда Шварца».

Илья Ильф работал в газете «Гудок», сначала буквально мальчиком на побегушках, затем начал править рабкоровские письма, писать небольшие заметки, выезжать по заданию редакции на места происшествий.

А по ночам, уставший от беготни по Москве, писал своей Марусе: «Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен — меньше Вас. Все это и все остальное — меньше Вас. Я выражаюсь неверно, по отношению к Вам, как я ни выражаюсь, мне все кажется неверным. Лучше — это приехать, придти к Вам, ничего не говорить, а долго поцеловать в губы, Ваши милые, прохладные и теплые губы»…

Долго шла эта переписка, а в 1924 году разлука двух любящих наконец, закончилась — Маруся переехала в Москву, и вскоре был зарегистрировал брак и Ильи Ильфа и Маруси Тарасенко. Чувства обоих стали еще глубже, особенно когда родилась дочь Александра, которой отец придумал нежное прозвище Пиг, Пига (от английского поросеночек).

Илья Ильф много работал и путешествовал, и писал своим дочкам — Марусе и Сашеньке. Ильф почти в каждом письме называл Марусю дочкой и относился к ней как к любимому ребенку, ни на минуту при этом не забывая, что она все же женщина — самая лучшая на земле.

Письма из Америки

Особенно много писем, трогательных, нежных, страстных, он написал во время знаменитого путешествия по Америке в 1935-36 годах, когда Илья Ильф и Евгений Петров отправились в больше турне по США. Писатели не были дома долгие месяцы и по письмам можно судить, как они тосковали по своим семьям…

Буквально с первого дня разлуки они начали забрасывать своих любимых нежными строками, письмами и телеграммами… «Думаю о тебе очень много, вспоминаю тебя, как всегда очень хорошо, и не могу представить себе, как ты живешь. Как ты живешь с нашей девочкой? Милый наш и очень дорогой нам ребенок. Я не буду ездить долго и мы заживем вместе очень хорошо. До свидания, дорогие мои девочки».

Жизнь Ильфа и Петрова во время этого путешествия была очень насыщенной. Они встречались со множеством людей, пересекали огромные пространства, постоянно видели и наблюдали много интересного, активно работали над своей книгой «Одноэтажная Америка».

И каждый день, точнее каждую ночь, писали письма своим женам… В этих письмах они много делились впечатлениями от увиденного, но все же основная их тема — любовь и тоска от разлуки.

«Дорогой мой нежик, здесь сейчас 12 часов ночи, у тебя семь часов утра, и наш милый Пиг, наверно, уже встал, и ты его кормила. Нежные мои девочки, я очень хочу видеть вас обеих. Помню о вас и люблю вас бесконечно».

Часто чувства Ильфа доходили до такой высокой точки, что к своей любимой жене, своего лучшему другу он мог обращаться только на Вы и с большой буквы: «Люблю Вас очень и целую Вас и нашу дорогую Сашеньку. Пишите мне как можно чаще. До свидания, мои дорогие. Живите хорошо и спокойно. Я себя берегу, берегите Вы себя, Вы у меня одна на свете и Сашенька. До свидания, милый и нежный друг».

Ильф и Петров продолжали свой путь по Америке, путь, на котором им встречались самые замечательные и интересные личности Америки – Хеменгуэй, Генри Форд, Поль Робсон, Томас Эдисон. Они видели множество достопримечательностей, красивейшие уголки природы, удивительные чудеса науки и техники, но при этом оба думали только о своих семьях: «Дорогая моя дочка, уже два месяца как я уехал из Москвы. Человек мой дорогой, я все еду, фонари светят далеко, автомобили попадаются редко, страна немножко переменилась. Очень хочу тебя увидеть, дорогой мой, тебя и нашу Пигу добрую».

«Мой золотой человечек, стыжусь уже спрашивать о нашей Сашеньке. Чем спрашивать, лучше бы приехал. Но ты мне поверь, я очень скучаю без вас обеих и иногда жалею, что уехал, оставил вас обеих на столь долгий срок. Дети мои, целую вас нежно».

Одна душа

Ильф и Петров продолжали следовать по Америке, побывали в пустынях, заехали в Мексику, видели поражающие своей красотой каньоны, национальные парки, потрясающие горы. Мало кому из жителей СССР удавалось увидеть все это, и Ильф и Петров, понимая это, стремились как можно больше фотографировать, записывать, осознавая себя глазами всего СССР, где с нетерпением ожидали очередного путевого очерка писателей.

И в то время как многие завидовали писателям и мечтали оказаться на их месте, они сами страшно тосковали по родине и семье. «Милая моя, нежная дочка, я уже очень заскучал. Ни тебя нет очень долго, ни Пига маленького. Дети мои родные, мне кажется, что никогда больше с вам не расстанусь. Без вас мне скучно. Вот ходят по улицам индусы, японцы, голландцы, кто угодно, и Тихий океан тут, и весь город на падающих склонах, а мне уже чересчур много, мне нужно вместе с тобой посмотреть, как наша девочка спит в кровати».

Это тоска достигла таких пределов, что когда писателям предложили совершенно бесплатно после их тура по Америке отправиться на пароходе на Кубу и Ямайку — совершенно экзотическое по тем временам для советских людей путешествие, то они попросту отказались от него, и как можно быстрей отправились в Москву. Остается только догадываться, какой сильной по эмоциям была встреча писателей со своими семьями после столь долгой разлуки и такой сильной тоски…

Ильф оказался рядом со своими дочками, но наслаждаться семейным счастьем ему довелось недолго. Он умер от туберкулеза 13 апреля 1937 года — в 39 лет… Маруся пережила его намного — она умерла в 1981 году. Она никогда не выходила замуж, воспитывая замечательную дочку Сашеньку, любимую Пигу, которая только после смерти матери нашла письма своих родителей.

На одном из них была приписка, сделанная Марусей незадолго до смерти. «Мне очень скучно без него, скучно давно, с тех пор, как его нет. Это последнее из слов о том, что я чувствую от его утраты. Много, много слов о нем в душе моей, и вот сейчас, когда прошло много лет и я читаю его письма, я плачу, что же я не убила себя, потеряв его — свою душу, потому что он был душой моей…. Вот снова прошло много времени, и я читаю. Часто нельзя — разорвется сердце. Я старая, и вновь я та, что была, и мы любим друг друга, и я плачу»…

«Шутил редко. Но зло». Трагичная жизнь великого комика Ильи Ильфа | Персона | Культура

Знаменитый писатель Илья Ильф (его настоящее имя — Иехиель-Лейб Файнзильберг) родился 15 октября 1897 года в Одессе в многодетной семье не самого преуспевающего банковского служащего. Позже Ильф напишет о своей семье: «Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги».

Токарь с Чеховым под мышкой

В детстве и юности будущий публицист учился в «Школе ремесленных учеников»: отец, который едва мог обеспечить семью, настоял на том, чтобы его сыновья получили практические профессии. Двое старших братьев окончили коммерческое училище (что не помешало обоим стать не бухгалтерами, как мечтал отец, а художниками), а Илью определили в ремесленное. Но под партой парень втайне читал Киплинга и Чехова. В 1913 году Иехиль получил диплом подмастерья и пошёл работать токарем, потом — статистиком и телефонным мастером. А много позже творчество и талант всё равно возьмут своё.

Интересно, что псевдоним свой Ильф придумал за много лет до написания знаменитых романов «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». Писатель Юрий Олеша в своих воспоминаниях о знаменитых современниках писал: «Это эксцентрическое слово получалось из комбинации начальных букв его имени и фамилии. При своем возникновении оно всех рассмешило. И самого Ильфа. Он относился к себе иронически… В этом было много добродушия и любви к жизни. К несерьёзному делу он относился с большой серьёзностью, и тут проявлялось мальчишество, говорившее о хорошей душе». Кстати, и старшие братья Ильи взяли себе псевдонимы: Сандро Фазини и Ми-Фа.

«Я знал голод»

После возвращения с Первой мировой войны, о которой Ильф вспоминал крайне неохотно, начались первые литературные опыты писателя. Его рассказы публикуются в журналах. Постепенно к нему приходит известность, а вот достатка долгие годы в жизни не было. В одном из писем Ильф писал: «Я знал голод. Очень унизительный — мне всегда хотелось есть… И я ел хлеб, утыканный соломой, и отчаянно хотел еще. Но я притворялся, что мне хорошо, что я сыт. По своей природе я, как видно, замкнут и отчаянно уверял, что я не голоден, в то время как ясно было заметно противоположное». А вот как описывают Ильфа знаменитые коллеги. Драматург Виктор Ардов писал: «Он умел и любил слушать… В споре Ильф был непобедим. Тремя репликами, сделанными с ходу так, словно они сочинялись для собрания афоризмов, Ильф убивал оппонента». Писатель и драматург, тоже одессит Лев Славин характеризовал Ильфа как «замкнутого и вместе общительного, жизнерадостного, но и грустного в самой своей веселости». Писатель и поэт Илья Эренбург говорил, что Ильф «…шутил редко, но зло, и, как многие писатели, смешившие миллионы людей, — от Гоголя до Зощенко — был скорее печальным».

После революции литературное движение в Одессе начало затихать, что крайне опечаливало Ильфа, который был полон сил и вдохновения писать. Вдобавок умерла мать, серьёзно заболел отец, один из братьев эмигрировал во Францию. Ильф писал в тот период: «Я грустен, как лошадь, которая по ошибке съела грамм кокаина». Но дальше в его жизнь пришла любовь всей жизни: он познакомился с художницей Марией Тарасенко. Целыми днями напролёт они разговаривали, Ильф читал ей стихи, а ночами писал длиннющие письма, чтобы с утра вручить своей возлюбленной. В 1923 году мечтавший жениться на Марии Ильф решился уехать в Москву, чтобы заработать хоть немного денег для обеспечения семьи. «Что мне Москва? Это ничего, это только, чтобы заслужить тебя. Только», — признавался Марии Илья Ильф. «Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся её тысяча площадей и башен — меньше Вас. Всё это и всё остальное — меньше Вас». Мария хранила эти письма всю жизнь, эту любовную переписку через 25 лет после смерти матери нашла дочь Ильфов Александра. Александра Ильинична, отдав их в печать, объяснила это тем, что хотела бы показать отца как человека тонкого: «Все привыкли думать об Ильфе как о сатирике, „родившемся с мечом в руке“. Письма рождают образ нежного, ранимого, даже робкого человека. Он так трепещет за свою любовь, так не уверен в ответном чувстве, что поневоле возникает тревога: чем же закончится их роман?.. Его письма — любовь в чистом виде».

Атеист, турецкоподданный, еврей. Илья Ильф и сам был «великим комбинатором» | Персона | Культура

15 октября 1897 г., в Одессе произошло событие, которое… Впрочем, пусть об этом выскажется сам виновник торжества — всё равно лучше, чем у него, не выйдет. Итак: «Автор «Двенадцати стульев» родился дважды — в 1897 г. и в 1903 г. В первый раз — под видом Ильи Ильфа…»

Хотя, если быть совсем чест­ным, родился тогда не Илья Ильф, а Иехиел-Лейб Файнзильберг. Псевдоним Ильф получился из механического совмещения начальных букв имени и фамилии, и своего происхождения Илья Арнольдович никогда не скрывал: «Всё равно про меня напишут, что родился в бедной еврейской семье».

Духовность и нищета

Ну, положим, не в такой уж и бедной — отец, Арье Беньяминович, был служащим Одесского отделения Сибирского банка и сумел дать своим сыновьям очень даже приличное образование. Правда, в этой еврейской семье всё получилось почти как в русской сказке. С небольшими поправками. Обычно бывает как? Было у отца три сына: двое умных, а младший — дурак. В нашем случае сыновей четверо, и как раз таки с младшим всё в порядке — он не брал себе псевдонимов и вполне оправдал ожидания отца. Получил серьёзную профессию, был инженером-топографом и работал в лёгкой промышленности. А вот трое старших, по одесским буржуазным понятиям, вполне попадали в категорию дураков или шлемазлов, что примерно переводится как «бестолковщина невезучая». Двое учились коммерции и стали кем? Художниками! Азохенвей, какой позор! Третий, то есть Илья, окончил техническую школу, но всё равно подался на вольные литературные хлеба. И к тому же бредил морскими сражениями и подвигами. Не исключено, что в семье велись примерно такие разговоры: «Какие ещё подвиги-шмодвиги? Ты хочешь вирасти бандит? Как всё равно тот Додик, шейгец с Молдаванки?»

Евгений Петров и Илья Ильф. Фото: www.russianlook.com

Самое забавное, что эти горестные предсказания недалеки от истины. Нет, никаким бандитом Илья, разумеется, не стал. Не было замечено в бандитизме и главное его литературное детище, Остап Сулейман Берта Мария Бендер-бей. Но вот пройдохой сын турецкоподданного был всё-таки порядочным, хотя и чтил, как мы помним, Уголовный кодекс. Равно как и папаша Остапа, который надул вообще всех подряд, включая царя-батюшку. Будучи евреем, просто купил липовое гражданство у турка за мзду малую. И на него, равно как и на его детей, перестали действовать жёсткие ограничения, которыми в царской России были связаны евреи.

Ещё более забавно то, что благодаря похождениям этого литературного героя, то есть в конечном счёте Илье Ильфу, русских на Западе, во всяком случае во Франции, считают чрезвычайно набожными людьми. Конечно, в интеллектуальных кругах русских привыкли оценивать по Толстому или Достоевскому — этакие нер­вные философы с загадочной славянской душой, отягощённые либо богоискательством, либо богоборчеством. А для простых людей, для официантов, например, гораздо важнее то, что они слышат от русских туристов. А слышат они, как правило, ту единственную фразу, которую твёрдо знает каждый русский, даже не учивший французский язык. Которая выскакивает непроизвольно, стоит хоть кому-нибудь рядом заговорить по-французски. Да-да, это как раз то самое бессмертное заклинание от нищенст­вующего Кисы Воробьянинова: «Месье, же не манж па сис жур!»

Реакция официантов достойна бурного восхищения давно уже покойного Ильфа: «Вы знаете, месье, все ваши соотечественники очень религиозные люди и, судя по всему, строго соблюдают свои православные посты. Каждый, начиная общение со мной, говорит, что не ел уже шесть дней. Теперь я верю, что Россия — страна очень высокой духовности!»

Квартира Ильфов в Саймоновском проезде. Фото: www.russianlook.com

Победа жулика

И это чистая правда, или, как говаривал сам Великий комбинатор, «медицинский факт». Парадоксальным, каким-то мистическим образом атеист Ильф поспособствовал тому, что нас считают богобоязненным народом.

А ведь он был именно что атеистом. Более того, если не воинствующим безбожником, то озорным насмешником уж точно. Только что упомянутый «медицинский факт» — всего лишь окончание фразы, которая начиналась словами: «Бога нет». Тут можно вспомнить и его же шикарное: «Вы не в церкви, вас не обманут!» Да и вообще все сцены, связанные с отцом Фёдором и ксендзами, которые «охмуряют Козлевича».

Обычно всё это списывают на соцзаказ. Дескать, безбожной советской власти было необходимо высмеять и унизить Церковь. А Ильф с Петровым радостно взялись всё это исполнить. Кто-то зло говорит, что они польстились на тридцать сребреников, кто-то оправдывает — дескать, испугались.

Последнее — полная чушь. Илья Ильф точно не боялся ничего. В годы Гражданской войны, например, он, уже тогда слабый и болезненный, сражался в красных партизанских частях. А в последующие годы, когда многое зависело от анкетной графы «Есть ли родственники за границей», Илья, попав в Америку, совершенно открыто едет навестить неких Файнсильверов. Именно так адаптировал свою фамилию родной дядя Ильфа, Уильям Файнзильберг. И гостит у них в Коннектикуте, и открыто пишет письма в Москву, и заслуженно гордится тем, что ещё один его дядя, престарелый Натан, был лично знаком с Марком Твеном. К слову, там же Ильф впечатляется несколькими идеями, которые потом лягут в основу его сценария для советского блокбастера — фильма «Цирк».

Илья Ильф, Любовь Орлова, жена Ильфа Мария. Фото: www.russianlook.com

С «тридцатью сребрениками» тоже не всё гладко. Нет, польстившись на деньги, можно, конечно, написать хоть два романа, хоть двадцать два. Но выйдет халтура. А здесь — талантливые, лёгкие, изящные книги. Можно даже сказать, уникальные. На все времена.

Ильфу удалось то, что не удавалось пока никому. Он осмелился сделать главным героем симпатичного пройдоху и жулика. Люди, которые уверены, что литература должна только учить и возвышать, конечно, заходятся в «благородной» истерике. И совершенно напрасно. Потому что Ильф бросил вызов всей «возвышенно-духовной» традиции русской литературы. И выиграл. И русская литература, как ни странно, тоже. У нас наконец-то появился свой Ходжа Насреддин и свой Тиль Уленшпигель. Да, сын турецкоподданного высмеивает попов. Но ведь так и положено! Те, другие, забугорные герои никогда не отказывали себе в удовольствии надуть муллу или аббата к вящей радости читателя.

А главная его заслуга и победа в том, что мы, сами того не замечая, практически постоянно говорим языком симпатичного жулика и пройдохи Остапа Бендера. И этого уже и впрямь не вырубишь топором. Зашёл разговор о барышнях — сразу вспоминается мадам Грицацуева, знойная женщина и мечта поэта. А весь контрафакт делают в Одессе на Малой Арнаутской. Политика и власть? Ну, ясно, тут же возникает гигант мысли и отец русской демократии.

Кстати, о власти. «Не Пыталовский район они получат, а от мёртвого осла уши», — заявил несколько лет назад Президент России Владимир Путин по поводу территориальных претензий стран Балтии. Думается, наш герой был бы в восторге.

«Сбылись мечты идиота!» 10 цитат Ильфа и Петрова

«Сбылись мечты идиота!» 10 цитат Ильфа и Петрова

Ильф и Петров. Тайны двенадцати стульев. Очень разные Ильф и Петров :: ТВ Центр

Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей командует парадом уже больше 90 лет. Парадокс в том, что он и сегодня живее всех живых, а вот его создатели постепенно растворяются в вечности… О судьбах Евгения Петрова и Ильи Ильфа в документальном фильме «Ильф и Петров. Тайны двенадцати стульев» на канале «ТВ Центр».

На самом деле они были очень разные. И всё же в их жизни случалось удивительно много совпадений, которые могут показаться мистическими. Оба родились в Одессе, оба одновременно переехали в Москву, оба случайно стали писателями. Да и гениальный роман они тоже, по большому счёту, написали случайно. Каждому из них было страшно представить, что когда-то придётся остаться один на один с чистым листом бумаги. К этому пожеланию судьба не прислушалась.

В ноябре 1923 года на перрон в Москве ступил высокий мужчина двадцати с небольшим лет. В паспорте приезжего значилось имя Евгений Катаев. Через несколько месяцев одесский поезд доставил на тот же перрон ещё одного молодого человека. Его звали Иехиел-Лейб Файнзильберг, впрочем, он уже давно представлялся всем коротко: Илья Ильф. Они не знали, что им суждено встретиться и во весь голос заявить о себе.

К 26 годам Илья Ильф успел поработать чертёжником, токарем, телефонистом, журналистом и даже поэтом. И не снискал ни славы, ни денег. А в соседнем районе города тем временем жил-поживал некий Евгений Петрович Катаев. После гимназии, он работал корреспондентом Украинского телеграфного агентства, а затем поступил на службу в уголовный розыск, где быстро сделал головокружительную карьеру.

В жизни Ильи Ильфа погонь с наганом не было, но романтики тоже хватало. Он был давно и безнадёжно влюблён в 17-летнюю Марусю Тарасенко. Роман был красивым и трогательным. А осенью 1922-го на углу Дерибасовской и Преображенской торжественно признался в любви.

Илье позарез нужны были деньги на свадьбу. Выход был один – ехать на заработки. Разумеется, в Москву.

В столице Илья Ильф устроился редактором в газету «Гудок». Жил, где придётся, иногда ночевал в редакции или в типографии. У Евгения Катаева жилищных проблем не было – он поселился у брата Валентина, который однажды хитростью заставил его написать юмористический рассказ. Так Евгений попался на «литературную удочку». Заметки подписывал псевдонимом «Петров», справедливо решив, что двоих писателей Катаевых «Боливар отечественной литературы» просто не выдержит.

Уже через пару месяцев после знакомства Валентин Катаев пригласил на серьёзный разговор Петрова и Ильфа. Начал торжественно: «Я буду вашим Дюма-отцом, а вы – моими литературными «неграми». Нужно было срочно написать авантюрный и сатирический роман. На самом деле эту работу должен был выполнить сам Валентин Петрович, но он не слишком рвался. Идею, недолго думая, позаимствовали у Конан Дойла – Шерлок Холмс в одной из новелл ловил странного итальянца, который охотился за бюстиками Наполеона. Наполеонов было шесть. А тут роман! Так что  пусть будут стулья. И, конечно, их должно быть больше, чем бюстов императора, – например, двенадцать.

Каждый фрагмент произведения переписывался по нескольку раз. Своих героев авторы списали с реальных людей. Так, прототипом Эллочки Щукиной стала сестра первой жены Катаева, Тамара Коваленко. А отец Фёдор Востриков был пародией на… Достоевского. Литературоведы уверены, что даже стиль писем отца Фёдора скопирован с писем Фёдора Михайловича супруге. В итоге произошло чудо: Валентин Катаев, прочитав первую главу, оставил за Ильфом и Петровым право самостоятельно завершить роман. Но какие откупные потребовал Катаев от соавторов? Кто стал прототипом «товарища Бендера»? Почему в романе не оказалось ни одного положительного по советским меркам персонажа?

Они воспринимались настолько неразрывно, что Ильф часто шутил: «Томят сомнения – не зачислят ли нас с Женей на довольствие как одного человека?». Ильф умер вечером 13 апреля 1937 года. Ему было 39 лет. На похоронах Петров стоял чёрный от горя. Он похоронил и друга, и многие творческие идеи. Среди них – темы двух сатирических романов. Евгений, тем не менее, писал, едва ли не каждый день. Но ни вдохновения, ни прежнего успеха уже не было. Тогда-то многим и пришла в голову эта жутковатая мысль: Петров как будто ищет смерть.

На фронт Евгений попал в первые же дни войны, став корреспондентом Совинформбюро. Рвался туда, где шли самые ожесточённые бои. 2 июля 1942 года военные чуть ли не насильно усадили корреспондента в самолёт, летевший из Севастополя в Москву. По дороге «дуглас» был подбит немецким истребителем. И вот что удивительно: при жёсткой посадке несколько человек, находившихся на борту, отделались травмами разной степени тяжести, а Евгений Петров погиб…

Однажды, рассказывается в документальном фильме, кто-то из них пошутил: «Хорошо, если бы мы когда-нибудь погибли вместе. Тогда ни одному из нас не пришлось бы присутствовать на собственных похоронах».

Вышло иначе… Для чего Петров убавил себе возраст? Почему соавторы отказались ставить свои имена в титрах фильма «Цирк»? Как Евгений выполнил данную в юности клятву?

Дмитрий Толкачёв

Ильф и Петров | Советские юмористы

Ильф и Петров , советские юмористы, действовавшие в конце 1920-х и в 30-х годах. Близкое литературное сотрудничество Ильи Ильфа (псевдоним Ильи Арнольдовича Файнзильберга; р. 3 октября [15 октября по новому стилю] 1897 года, Одесса, Российская Империя [теперь в Украине] — г. 13 апреля 1937 г., Москва, Россия) , СССР) и Евгений Петров (псевдоним Евгений Петрович Катаев; р. 30 ноября [13 декабря, новый стиль], 1903, Одесса, Российская Империя [теперь в Украине] — г.2 июля 1942 года, Крым, СССР) вылился в серию сатирических произведений, пользующихся огромной популярностью.

Родился в бедной еврейской семье. В юности Ильф работал в разных профессиях, а в 18 лет стал журналистом в Одессе. В 1923 году он приехал в Москву, чтобы начать карьеру профессионального писателя. Петров, сын учителя, начал свою карьеру корреспондентом службы новостей, некоторое время проработал следователем по уголовным делам и в 1923 году уехал в Москву, где стал профессиональным журналистом. Первоначально Ильф работал в штате Гудок («Свисток»), центральной железнодорожной газеты, а Петров работал над сатирическим журналом Красный перц («Красный перец»).В 1926 году Петров перешел в «Свисток», и они с Ильфом образовали уникальное литературное сотрудничество.

В 1928 году они опубликовали первый плод своего сотрудничества — Двенадцать стульев ( Двенадцать стульев, ), веселый и пикантный роман о комедийных приключениях в рамках сатирической сатиры на советскую жизнь в период Новой экономической политики (НЭП). . Работа имела мгновенный успех, а ее герой-изгой — неудержимый Остап Бендер — в одночасье стал и остался одним из самых популярных персонажей русской художественной литературы.Убитый в конце Двенадцать стульев , Бендер был воскрешен в продолжении, Золотой теленок (1931; Золотой теленок ), столь же юмористической, но более серьезной и острой сатире, сосредоточенной на претендентах, претендующих сын погибшего советского героя.

В 1936 году, после турне по Соединенным Штатам, Ильф и Петров написали Одноэтажная Америка («Одноэтажная Америка») — остроумный отчет об их автомобильном путешествии по этой стране.В значительной степени разоблачая материалистический и некультурный характер американской жизни, работа, тем не менее, указывает на то, что многие аспекты капиталистического общества нравились авторам. Своеобразным продолжением этого произведения стал длинный рассказ « Тоня » (1937), в котором с соответствующими сатирическими нотками изображена жизнь советских людей, вынужденных жить в капиталистическом обществе. Помимо этих основных работ, с 1932 года Ильф и Петров совместно работали над рядом юмористических и сатирических этюдов для газеты Правда .

Получите эксклюзивный доступ к контенту из нашего первого издания 1768 с вашей подпиской.
Подпишитесь сегодня

В 1937 году Ильф умер от туберкулеза. Петров продолжил свою литературную деятельность, написав для газеты Литературная газета («Литературная газета») и журнала Огонек («Маленький огонек»). Он умер в 1942 году, когда разбился самолет, на котором он летел из Севастополя в Москву.

Шезлонги Douze Ильи Ильфа

• Домой
• Мои книги
• Обзор ▾
  • Рекомендации
  • Награды Choice
  • Жанры
  • Подарки
  • Новые выпуски
  • Списки
  • Изучить
  • Новости и интервью

  Жанры

  • Искусство
  • Биография
  • Бизнес
  • Детский
  • Христиан
  • Классика
  • Комиксы
  • Поваренные книги
  • Электронные книги
  • Фэнтези
  • Художественная литература
  • Графические романы
  • Историческая фантастика
  • История
  • Ужасы
  • Мемуары
  • Музыка
  • Тайна
  • Документальная литература
  • Поэзия
  • Психология
  • Романтика
  • Наука
  • Научная фантастика
  • Самопомощь
  • Спорт
  • Триллер
  • Путешествия
  • Молодые люди
  • 900
    

    Взгляд на советских писателей 1935 г. У.С. Поездка

    Вашингтон и Москва недавно установили дипломатические отношения. Соединенные Штаты погрязли в Великой депрессии. Сталинский террор вот-вот начнется в Советском Союзе. До Второй мировой войны оставалось всего несколько лет.

    Таково было положение в мире, когда в ноябре 1935 года советские журналисты Илья Ильф и Евгений Петров отправились открывать Америку в качестве корреспондентов коммунистического рупора «Правда».

    Получившаяся в результате книга «Одноэтажная Америка» была издана в 1937 году и на протяжении десятилетий оставалась единственным доступным советскому читателю разоблачением современной Америки.

    Ильф и Петров уже вызывали восхищение дома за более ранние коллаборации, такие как «12 стульев» и «Маленький золотой теленок».

    Сина Наджафи, главный редактор бруклинского журнала «Кабинет», опубликовавшего в 2004 году главы из рассказа Ильфа и Петрова о путешествиях, говорит, что он и другие редакторы издания были заинтригованы игривыми наблюдениями советских юмористов над американской жизнью.

    Американское издание «American Road Trip» Ильи Ильфа и Евгения Петрова (2007) и современное русское издание «Одноэтажной Америки» (1937) «[Оно] как бы показало ту близость, которая происходила между ними «Мы даже не можем себе представить, — говорит Наджафи, — потому что они были здесь, они были в некотором смысле критиками, а затем поклонниками общества, которое было своего рода их зеркальным обществом.»

    Хотя оба писателя в самом начале своей работы признали, что Нью-Йорк — это не Америка, их трехнедельное пребывание в крупнейшем городе США было, тем не менее, самой продолжительной остановкой в ​​пути за всю поездку.

    По прибытии в Манхэттен, Ильф и Петров поселились в отеле через дорогу от знаменитого Waldorf-Astoria на Парк-авеню.С тех пор отель снесли, а в возведенном на его месте здании теперь располагается штаб-квартира компании Colgate-Palmolive.

    «Одноэтажная Америка» включила некоторые из их описаний уличной жизни в этом районе. Они описали подробности, которые, хотя и были менее заметны для жителей Нью-Йорка, тем не менее, увлекли советских читателей.

    Они отметили, например, как пешеходы могли взять на тротуаре экземпляр «Нью-Йорк Таймс» или «Нью-Йорк Геральд Трибьюн» и бросить в консервную банку два пенни, пока продавец газет ел свой обед.

    Они описали яркие такси, которые в те дни были окрашены в разные цвета — красный, белый и оранжевый — в отличие от сегодняшних униформ и повсеместных желтых такси.

    Таймс-сквер представляла собой всплеск света и красок, где двум журналистам удалось найти в кинотеатре советский фильм.

    «Это очень умные люди, очевидно, с удивительным чувством деталей — вы видите это в письмах, в комментариях и в мелочах, которые они заметили, и которые трудно заметить, если вы не были здесь для лет, и даже тогда их трудно заметить », — говорит Наджафи.

    Фотография Ильфа и Петрова в Нью-Йорке в 1935 году (из архива Александры Ильф) Александре Ильф, единственному ребенку Ильи Ильфа, было всего несколько месяцев, когда ее отец улетел в Соединенные Штаты.В то время, когда в Москве было очень мало средств по уходу за ребенком, ее мать попросила Ильфа принести детские принадлежности, которых хватило бы на два года.

    «Ильф привез из США всего несколько вещей, потому что у них было очень мало времени [делать покупки]», — вспоминает Александра. «Кроме того, они планировали сделать остановку в Париже, где жена его брата могла бы купить все, что было необходимо».

    Позже, когда Александра Ильф станет хранительницей литературного наследия Ильфа и Петрова, она будет носить визитку с надписью «Дочь Ильфа и Петрова.«

    Ильф и Петров вызывали сильную зависть среди советских писателей того времени, — говорит она, — потому что их произведения широко переводились и издавались на Западе, и они могли путешествовать за границу.

    Эрика Вольф, советский историк искусства и редактор книги 2007 года «Путешествие Ильфа и Петрова в Америку», говорят, что эти два журналиста получили значительные гонорары от зарубежных изданий своих книг, которые позволили им финансировать свои поездки за границу.

    «Для меня просто замечательно, что в 1936-1937, когда многие сталинские показательные процессы заканчиваются и террор действительно вот-вот начнется, эти советские писатели пишут то, что в значительной степени является своего рода откровенным ответом на американскую культуру, включающую в себя много восхищаюсь этим », — говорит Вольф.«Я думаю, что это также отражает некоторые из отрицательных сторон Соединенных Штатов — расизм, бедность, неравенство между городом и деревней».

    По окончании трехнедельного пребывания в Нью-Йорке Ильф и Петров купили новый серый Ford-T и отправились в двухмесячное путешествие по 25 штатам США, пытаясь, как они писали, обнаружить «настоящее». Америка.

    Двенадцать стульев Ильфа и Петрова

    Несколько лет назад я съездил в Украину и по дороге встретил молодого ветеринара Мишу.Мы подружились и обменялись адресами электронной почты. Мы переписывались по электронной почте время от времени, иногда в суматохе, а иногда между сообщениями уходил месяц или больше. После особенно долгой паузы Миша отправил электронное письмо, в котором указывалось, что он прибыл в США. Я не знал, что у него есть определенные планы на будущее. Он нашел работу в Соединенных Штатах и ​​переехал в час езды от города моего детства (где до сих пор живет большинство моих ближайших родственников). Это было довольно приятное совпадение, потому что теперь я могу видеться с ним довольно регулярно, и у меня была возможность показать ему, где я вырос.

    Во время одного из моих визитов мы обсуждали литературу (мой украинский на самом деле очень, очень плохо русский, но его английский хороший). Мы говорили о Булгакове, Набокове и некоторых других авторах. Я попросил Мишу порекомендовать книгу. Он предложил «Двенадцать стульев» Ильи Ильфа Файнзильберга (Илья Ильф) и Евгения Петровича Катаева (Евгений Петров). Он сказал мне, что это было очень забавно, что мне это определенно понравится. Я сразу заказал.

    Когда я показал ему (до того, как прочитал), он посмотрел на оборотную сторону.Самая первая строка описания издателя:

    Остап Бендер — безработный аферист, живущий своим умом в послереволюционной Советской России.

    Миша насмешливо фыркнул. Остап Бендер — безработный аферист, живущий своим умом в послереволюционной советской Украине. Украинцам не нравится, когда их страну называют «Украиной» (вместо точного «Украина»), и им также не нравится, когда их путают с Россией. Советский Союз состоял из пятнадцати советских республик, одной из которых была Российская СФСР, а другой — Украинская ССР.По моему опыту, жители Запада, как правило, практически не делают различий между Советским Союзом и Россией, что не только сбивает с толку, но и раздражает украинцев (и, я полагаю, граждан других бывших советских республик). В любом случае, американские издатели (в данном случае Northwestern University Press) пишут для американцев и, к сожалению, замалчивают различия советской географии по шкале Техаса / Оклахомы.

    Но что за книга. Издательство Северо-Западного университета опубликовало Двенадцать стульев как часть своей серии «Европейская классика».Сам сериал выдающийся. Все это в моем списке желаний, как известных, так и (для меня) непонятных. Тем не менее, я могу искренне рекомендовать его в качестве отправной точки.

    Когда начинается Двенадцать стульев , Ипполит Матвеевич Воробьянинов проводит обычный день в «райцентре Н.» «Жизнь в Н. была очень спокойной». Несчастно Ипполит живет со свекровью Клавдией Ивановной. До революции Ипполит и Клавдия были зажиточными аристократами.Она сожалеет о своем относительном падении в жизни и о том, каким плохим оказался ее зять. На первых страницах ей снится дурной сон. Ипполит отвергает это как суеверие старухи. Он продолжает как обычно.

    Если я не начну обильно цитировать, я не смогу передать юмор этой первой главы, в которой владельцы конкурирующих похоронных бюро «Сделай нам честь» и «Нимфа» играют забавную роль, а Ипполит переходит на свою работу в качестве клерка в ведение регистрации рождений, браков и смертей.Поверьте, шашлык из советской жизни восхитителен и прекрасно переводится. В конце концов, у нас (в Америке) есть DMV.

    У Клавдии Ивановны какой-то приступ, побудивший Ипполита Матвеевича послушно броситься к ее постели. Он вознаграждается, когда Клаудия рассказывает ему секрет, который хранила. Прежде чем ее собственность была конфискована государством, она вшила свои фамильные драгоценности в сиденье одного из двенадцати стульев Ипполита в столовой. У нее не было времени забрать их, пока им не пришлось бежать, и стулья Ипполита тоже были заняты.Ипполит тратит остаток романа, пытаясь найти стул с вшитыми в него драгоценностями.

    Его задача сложна на каждом шагу. Для начала Клавдия также исповедалась на смертном одре отцу Федору Вострикову, в которой рассказала историю драгоценностей в кресле. Отец Федор видит возможность, наконец, реализовать свою «заветную… мечту о собственном свечном заводе». Он пошел в священство только для того, чтобы избежать призыва в армию и поэтому все еще жаждет материальных благ. Его «мучает видение толстых веревок из воска, наматываемых на заводские барабаны.Отец Федор решительно зацикливается на поиске этих драгоценностей, чтобы утолить свою жажду свечной фабрики.

    Отец Федор полчаса ходил по комнате, пугая жену изменой выражения лица и рассказывая ей всякую чушь. Мать могла понять только одно — отец Федор без всякой видимой причины подстригся, намеревался куда-то уйти и уходит от нее навсегда.

    «Я не оставлю тебя», — повторял он. «Я не.Я вернусь через неделю. В конце концов, у мужчины может быть работа. Может он или не может? »

    «Нет, не может», — сказала его жена.

    Отцу Федору пришлось даже ударить кулаком по столу, хотя обычно он относился к своим близким очень мягко. Он сделал это осторожно, так как никогда раньше не делал этого, и, сильно встревоженная, его жена накинула платок на голову и побежала за гражданской одеждой [для отца Федора] у брата.

    Однако самое большое препятствие Ипполита — это не его соперничество с мягко-безжалостным отцом Федором, а его союзник.Остап Бендер мошенник и быстро убеждает Ипполита поделиться секретом Клавдии. Остап немедленно просит долю в шестьдесят процентов и умудряется договориться о равном разделе выручки. Многочисленные пересмотры на протяжении всего романа — это обычная шутка, поскольку новый раскол всегда идет на пользу Остапу.

    Остап Бендер обладает необходимыми теневыми характерами и интеллектом, чтобы добиться прогресса в их поисках. Сначала кажется, что все будет легко, поскольку они смогут найти запись о двенадцати стульях, которые все были отправлены в одно и то же место.Из-за ошибок со стороны Ипполита они теряют возможность купить всю партию, стулья продаются по отдельности и в конечном итоге разбросаны по всему Советскому Союзу.

    [T] здесь не может быть меньше двадцати шести с половиной миллионов стульев в стране. Чтобы цифра была более верной, мы снимем еще шесть с половиной миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов — это минимально возможное число.

    Среди этого моря стульев из ореха, дуба, ясеня, палисандра, красного дерева и карельской березы, среди стульев из ели и сосны герои этого романа найдут стул из орехового дерева Гамбса с изогнутыми ножками, в котором хранится сокровище мадам Петуховой. внутри обитого ситцем живота.

    Герои продолжают искать и обыскивать стулья один за другим. Остап должен постоянно придумывать новые планы для увеличения доходов от квестов, начиная с взимания платы с туристов за просмотр пейзажа и заканчивая женитьбой на женщине. Ипполит помогает всегда неумело, а иногда и унизительно.

    Помимо красиво оформленных комических декораций, в романе есть отличные ссылки как на высокую, так и на низкую культуру со всего мира. Например, Остап ссылается на рассказы О’Генри о Джеффе Питерсе и Энди Таккере, а Ипполит пытается замаскироваться краской для волос «Титаник», что, конечно же, заканчивается плачевно.Забавно, но советская дебютантка (Эллочка) в своем собственном сознании соперничает с «дочерью американского миллиардера Вандербильта» после того, как увидела фотографию последнего в журнале.

    Собачья шкура, похожая на ондатру, была куплена в кредит и добавила завершающий штрих вечернему платью….

    Платье с собачьей отделкой стало первым метким ударом по мисс Вандербильт. Затем надменной американской девушке раздали еще три подряд. Эллочка купила палантин из шиншиллы (русского кролика, пойманного в Тульской области) у частного меховщика Фимки Собак, приобрела шапку из аргентинского фетра голубовато-серого цвета и превратила новую куртку мужа в стильную тунику.Дочь миллиардера была потрясена, но на помощь ей ​​явно пришел ласковый папа Вандербильт.

    В последнем номере журнала был портрет проклятого соперника в четырех разных стилях…

    Ильф и Петров смеются не только из-за соперничества Эллочки с мисс Вандербильт, но и из-за «оценочного» словарного запаса Уильяма Шекспира в двенадцать тысяч слов, а также из-за ее способности «легко и бегло справляться с тридцатью».

    Другая часть комикса напоминает сценку с мертвым попугаем Монти Пайтона, а еще одна, включающая спор о том, ел ли Толстой сосиски во время написания Война и мир кажется предшественником ссылки Сайнфельда на Толстого («Война, для чего это нужно.»). Роман трясет животом.

    Я процитирую только один отрывок, на этот раз об официальном советском юморе:

    Изнуренков умудрился подшутить над сферами деятельности, в которых вы даже не подумали, что можно сказать что-нибудь смешное. Из засушливой пустыни чрезмерного удорожания продукции Изнуренков сумел извлечь около сотни шедевров остроумия. Гейне в отчаянии сдался бы, если бы его попросили сказать что-нибудь смешное и в то же время общественно полезное о несправедливых тарифных ставках на грузы с медленной доставкой; Марк Твен бы сбежал от темы, но Изнуренков остался на своем посту.

    К счастью, комедийный дуэт Ильфа и Петрова остался на своем посту еще на один роман, который, как уверяет меня Миша, лучше этого. Я настоятельно рекомендую вам взять копию этого быстрого и приятного чтения, если что-либо из вышеперечисленного заставило вас улыбнуться.

    Если вам нужна литературная причина, Полный обзор ставит ей пятерку.

    Если вам нравятся привязки к фильмам, Мел Брукс снял киноверсию.

    Если вы хотите сделать Землю лучше для наших детей, введение 1960-х годов убедит вас, что, читая эту книгу, вы вносите свой вклад в устранение «напряженности в российско-американских отношениях».

    Содействовать миру во всем мире, прочтите Двенадцать стульев .

    Нравится:

    Нравится Загрузка …

    Связанные

    
    Эта запись была размещена в пятницу, 18 июня 2010 г. в 10:05 и подана под номерами 1920-х, 1928 г., Достойный Канон, Классика, Ильф и Петров, Ильф Илья, Петров Евгений, Ричардсон Джон Х. Вы можете следить за любыми ответами на эту запись через канал RSS 2.0.Вы можете оставить отзыв или откликнуться со своего сайта.

    Сообщение навигации

    » Предыдущий пост
    Следующее сообщение »

    ILFANDPETROV (Рома Либеров, 2013), Calvert 22, 31 августа

    кинопоиск.ру

    В рамках The Future Remains: Revisiting Revolution , Calvert 22 Foundation с радостью представляет Поэт в России — не просто поэт , серию из трех летних кинопоказов, посвященных судьбам русских писателей во время и после Революция с режиссером Рома Либеров .

    Третий и последний фильм этой серии повествует о жизни Ильфа и Петрова, самого известного литературного дуэта России, писавших так, будто железного занавеса не существовало, и породивших новый советский язык.

    ИЛФАНДПЕТРОВ

    2013, реж. Рома Либеров, 96 мин.

    Илья Ильф и Евгений Петров — самый известный дуэт в русской литературе, «хотя мы не братья и даже не родственники». Вместе они создали новый советский язык.Набоков, ненавидевший все советское, сделал исключение для «этих гениальных близнецов». Американский писатель Аптон Синклер, встретив их во время их знаменитого американского путешествия, сказал им, что никогда не смеялся больше, чем когда читал The Little Golden Calf . Даже Мел Брукс превратил свой роман «Двенадцать стульев » в фильм.

    Двенадцать стульев ; Золотой теленок ; Яркая личность ; Одноэтажная Америка ; 1001 день, или Новая Шахерезада ; и Необычных рассказов из жизни города Колоколамска — блестящие произведения, написанные дуэтом, известным под комбинацией имен: ИЛЬФАНДПЕТРОВ.

    Кто не слышал это имя? Кто не знает о приключениях Остапа Бендера? О тайнике бриллиантов, пришитых к стулу? О подпольном миллионере Корейко? «Лед начал таять, господа жюри!», «Я буду командовать парадом!»… Кто не восклицает при случае: «Нет, это не Рио-де-Жанейро»?

    А как выглядели самые известные советские писатели Илья Ильф и Евгений Петров? О чем они думали? Кого они любили? Из какой реальности они сплели свои бессмертные тексты? Почему не продолжились приключения Остапа, «переучившегося на прораба»?

    О серии

    «Литература в России — серьезный бизнес.Особенно в 20 веке.

    Октябрьская революция 1917 года была «большим взрывом», который ощущается и сегодня. Это было началом новой эры, которая должна была пожирать бесчисленные жертвы.

    Как и многие другие виды искусства, литература стала формой пропаганды. Уцелели только те тексты, которые служили новым властям — те, которые продвигали идею нового человека, укрепление режима и быстрое установление коммунизма.

    В этих условиях интеллектуалы заняли довольно уникальное положение.

    С самого начала добившись успеха, Юрий Олеша оказался в тисках эпохи, не в силах сказать свою правду.

    Иосиф Бродский был одним из немногих писателей, удостоенных всех наград и наград, включая Нобелевскую премию. Несмотря на это, его выгнали из страны, где остались жена, сын и родители.

    Георгий Владимиров, публиковавший рассказы о концлагерях во время «оттепели», также эмигрировал.

    Сергей Довлатов, еще один эмигрант, почти не был заметен в России — ни одна из его книг не была издана в России при его жизни.

    Ильф и Петров, с другой стороны, породили новый советский язык, действуя так, как будто железного занавеса не существовало. Но им «повезло» умереть до того, как их книги стали предметом презрения.

    Осип Мандельштам в новую эпоху стал нестабильным, впадая в острую болезнь. Время, проведенное в концентрационном лагере, уничтожило его.

    Литература в России — серьезный бизнес ».

    цитат из творчества Ильфа и Петрова.Стр. 1

    В день рождения остроумного русского классика Евгения Петрова мы решили посмеяться, вспомнив цитаты из самых известных произведений авторов.
    Советский писатель Евгений Петров родился 13 декабря 1903 года в Одессе. Однако его настоящее имя звучит иначе — Евгений Петрович ката. Да, он был писателем и не раз, в первый раз его больше знали как писателя.
    У Петрова был поистине богатый жизненный опыт: поработав корреспондентом Телеграфного агентства, он вскоре стал инспектором уголовного розыска.После этого он переехал в Москву и работал в журнале «Красный перец», из которого позже перешел в журнал «Необычный».
    Там он познакомился со своим будущим соавтором Ильей Ильфом. Вместе они написали такие популярные книги, как «Двенадцать стульев», «Золотой теленок», «Одноэтажная Америка» и другие.
    После смерти Ильфа Петрова создал несколько сценариев и ненадолго вернулся к журналистской деятельности. 2 июля 1942 года, возвращаясь на самолете из осажденного Севастополя в Москву, Евгений Петров погиб.
    В день рождения классики мы вспоминаем самые остроумные цитаты из произведений Ильфа и Петрова. Бендер — самый харизматичный и остроумный персонаж из произведений Ильфа и Петрова.

    1. Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их нехватки. «Двенадцать стульев»
    2. Киш! Я как художник-художник хотел спросить: вы умеете рисовать?
    «Двенадцать стульев»
    3. Кейс помогает утопить — дело рук утопающих. «Двенадцать стульев»
    4.Вы не пьете, не курите, девушек не любите … Зачем вам деньги? Вы не знаете, как их потратить. «Двенадцать стульев»
    5. Лед тронулся, господа присяжные, лед тронулся!
    «Двенадцать стульев»
    6. Может у вас еще ключ от квартиры, где деньги?
    «Двенадцать стульев»
    7. Молодой уже не молод. «Двенадцать стульев»
    8. Остап вошел в комнату, обставить которую можно было только воображением дятла.
    «Двенадцать стульев»
    9.

    No related posts.